Богиня песков - Страница 103

103

Песок был как будто расчерчен, и на нем лежало что-то желтовато-белое, цвета… цвета кости.

Я поднял свою находку – и понял, что ее следует бережно вернуть на место. Это была высушенная солнцем, выбеленная ветрами кисть руки, возможно, женской или детской. Костей было множество.

Вокруг было огромное кладбище непохороненных, кажется – убитых, расстрелянных. Кости, кости, кости… Они лежали рядами, как будто их выстроили, а потом тела повалились друг на друга. Многие скелеты лежали, сцепив руки.

Все это было сделано давно, так что остались только скелеты. Кости растаскивали падальщики, часто они разбросаны так, что не узнать, где чьи руки. Хотя очень может быть, что и недавно – я не понимал, затопляет ли островок прилив, живут ли на нем эти ужасные трупоеды, насекомые, которые за несколько дней уничтожают тело, оставляя скелет. Не знаю, остались бы тогда части истлевшей одежды или нет.

Они лежали рядами.

Я осторожно положил мертвую руку на песок и зашипел от отчаяния.

Бродя вокруг, можно было отметить, что люди, которые умерли здесь, были почти все – мужчины: пряжки поясов, остатки башмаков – чаще мужская одежда. Но я не мог быть уверен в этом, потому что нашел на колючих кустах изорванные покрывала. Нашел склад брошенных вещей, засыпанный песком, и ямы, вырытые в песке. Здесь произошло убийство, хладнокровное, расчетливое убийство: так убивают на гражданской войне, во время карательной акции, так убивают за веру, если бы в этом мире было такое возможно. И это было на самом деле, я уверен.

Те, кого здесь убивали, не пытались разбежаться, отвернуться: ни один скелет не лежит в характерной позе беглеца.

Неподалеку ржавеет каркас, похожий на ребра имперского дирижабля, и части какого-то старого механизма.

Теперь, когда все стало ясно, я наконец узнал это место. Мы два года назад хотели обустроить островок около побережья, в той части, куда ведет дорога, уходящая в пустыню. Пока нам не запретили, здесь готовили «колыбель», запасной аэродром для того, чтобы возить грузы для рудника, не пугая местных жителей. Это наша взлетная полоса.

Я – не сновидец теперь, я – свидетель.

Их заносил белый, абсолютно белый песок, а я стоял и плакал, потому что некому было видеть, и понимал, что надо что-то сделать, помочь очиститься оскверненной «колыбели», сейчас – острову смерти. На этом я и проснулся, полный ярости, и старался не выходить из своей башни, пока не успокоюсь.

Я так и думал, что здесь окажется нечто большее, чем клубок суеверий вокруг огромной лейденской банки.

Я бы хотел спасти оставшихся. Надеюсь, хоть кто-то сделает это вместо меня».

– Пишете? – спросил сосед по ложе, торговый агент не из последних, если судить по богатому платью.

– Пишу – с трудом улыбнулся Таскат и оторвался от экрана. – Мне нужно отправлять собратьям путевые заметки. Именно так выглядят наши записные книжки. Их не нужно носить в кармане – они всегда с собой.

Агент с интересом поглядел на его руку.

– Вот как? И сколько это стоит?..

На сцене происходило нечто невразумительное: певица пела медленную, тяжелую, какую-то медную на ощупь мелодию, и отовсюду с нарастающей силой разило любопытством и страхом. Перед ней стоял с песочными часами в руке какой-то актер в черной одежде, судя по всему, изображавший главу высокого рода, а больше Таскат ничего не понял: слов эта музыка не предусматривала.

Театр ему не нравился никогда. Хватало того, что все места здесь были на уровне земли, разделенные символическими перегородками, из-за которых тянуло порой тяжелым запахом немытого тела – жесткие скамьи вмещали уйму народа, и часто – очень-очень простого народа.

Ну вот, подумал Таскат, я тоже начинаю пухнуть от спеси. Нельзя осуждать чужие привычки. Буду вместо этого осуждать Его священное величество – его хотя бы есть, за что.

Он предусмотрительно выбрал себе место в самом углу, рядом с тяжелой занавесью, которой ложа для высоких гостей была отгорожена от остального зала, и поэтому, закончив записи, незаметно для себя погрузился в чуткую дремоту.

«Проснусь, если спросят» – возникла ехидная мыслишка и тут же сбежала,

Но сон на закате, после тяжелого дня, был слишком тяжел, чтобы вовремя проснуться.

Таскату снилось, что его убивают. Это было однообразно, но все же интересно.

Убивали несколько человек в капюшонах, в черных накидках, в белых рубахах под ними.

Таскат смотрел на это отрешенно. Ему очень не нравился вид собственной крови, и он бы очень быстро прекратил наблюдать этот ужасный сон, если бы не то, что убивали его магически.

Некоторые вещи ему даже понравились. Например, то, что главный в этой компании, щелкнув пальцами, мог остановить кровь или вызвать ее отток. Таскат аккуратно отдалился, повис у дальней стены комнаты, в которой происходила эта безобразная сцена, напомнил себе, что ему все снится, и продолжил смотреть.

Смотреть было на что, но он не был любителем таких сцен. Поэтому он на время превратился в записывающее устройство, оборудованное зрением, слухом, но не обонянием. Даже во сне ему очень мешал запах льющейся крови. Хотелось выдвинуть ногти подальше и вцепиться во что-нибудь, убивая нарождающееся безумие.

Он запоминал лица. Худое, с ввалившимися щеками, принадлежало самому ретивому исполнителю приказов. Он рубил, резал и колол с огромным ожесточением. У самого главного, который командовал этим странным действом, было закрыто лицо, а голос был слышен через неравные промежутки, как будто человек задыхался.

Таскат, удивляясь, наблюдал, как его бесчувственное тело расчерчивается тонкими линиями, истекающими красной краской. Он уже успел запомнить всех, кто участвовал в этом, и мог восстановить в памяти их искаженные лица, но тут его покинутое тело начало разваливаться на части – рука, нога, голова… Голову отрезали последней.

103